Баллада, в которой описывается, как одна старушка ехала на чёрном коне вдвоём и кто сидел впереди. На кровле ворон дико прокричал — ‎Старушка слышит и бледнеет. Понятно ей, что ворон тот сказал: ‎Слегла в постель, дрожит, хладеет. И во́пит скорбно: «Где мой сын чернец? ‎Ему сказать мне слово дайте; Увы! я гибну; близок мой конец; ‎Скорей, скорей! не опоздайте!» И к матери идет чернец святой: ‎Ее услышать покаянье; И тайные дары несет с собой, ‎Чтоб утолить ее страданье. Но лишь пришел к одру с дарами он, ‎Старушка в трепете завыла; Как смерти крик ее протяжный стон… ‎«Не приближайся! — возопила. — Не подноси ко мне святых даров; ‎Уже не в пользу покаянье…» Был страшен вид ее седых власов ‎И страшно груди колыханье. Дары святые сын отнес назад ‎И к страждущей приходит снова; Кругом бродил ее потухший взгляд; ‎Язык искал, немея, слова. «Вся жизнь моя в грехах погребена, ‎Меня отвергнул искупитель; Твоя ж душа молитвой спасена, ‎Ты будь души моей спаситель. Здесь вместо дня была мне ночи мгла; ‎Я кровь младенцев проливала, Власы невест в огне волшебном жгла ‎И кости мертвых похищала. И казнь лукавый обольститель мой ‎Уж мне готовит в адской злобе; И я, смутив чужих гробов покой, ‎В своем не успокоюсь гробе. Ах! не забудь моих последних слов: ‎Мой труп, обвитый пеленою, Мой гроб, мой черный гробовой покров ‎Ты окропи святой водою. Чтоб из свинца мой крепкий гроб был слит, ‎Семью окован обручами, Во храм внесен, пред алтарем прибит ‎К помосту крепкими цепями. И цепи окропи святой водой; ‎Чтобы священники собором И день и ночь стояли надо мной ‎И пели панихиду хором; Чтоб пятьдесят на крылосах дьячков ‎За ними в черных рясах пели; Чтоб день и ночь свечи у образов ‎Из воску ярого горели; Чтобы звучней во все колокола ‎С молитвой день и ночь звонили; Чтоб заперта во храме дверь была; ‎Чтоб дьяконы пред ней кадили; Чтоб крепок был запор церковных врат; ‎Чтобы с полуночного бденья Он ни на миг с растворов не был снят ‎До солнечного восхожденья. С обрядом тем молитеся три дня, ‎Три ночи сряду надо мною: Чтоб не достиг губитель до меня, ‎Чтоб прах мой принят был землею». И глас ее быть слышен перестал; ‎Померкши очи закатились; Последний вздох в груди затрепетал; ‎Уста, охолодев, раскрылись. И хладный труп, и саван гробовой, ‎И гроб под черной пеленою Священники с приличною мольбой ‎Опрыскали святой водою. Семь обручей на гроб положены; ‎Три цепи тяжкими винтами Вонзились в гроб и с ним утверждены ‎В помост пред царскими дверями. И вспрыснуты они святой водой; ‎И все священники в собранье: Чтоб день и ночь душе на упокой ‎Свершать во храме поминанье. Поют дьячки все в черных стихарях ‎Медлительными голосами; Горят свечи́ надгробны в их руках, ‎Горят свечи́ пред образами. Протяжный глас, и бледный лик певцов, ‎Печальный, страшный сумрак храма, И тихий гроб, и длинный ряд попов ‎В тумане зыбком фимиама, И горестный чернец пред алтарем, ‎Творящий до земли поклоны, И в высоте дрожащим свеч огнем ‎Чуть озаренные иконы… Ужасный вид! колокола звонят; ‎Уж час полуночного бденья… И заперлись затворы тяжких врат ‎Перед начатием моленья. И в перву ночь от свеч веселый блеск. ‎И вдруг… к полночи за вратами Ужасный вой, ужасный шум и треск; ‎И слышалось: гремят цепями. Железных врат запор, стуча, дрожит; ‎Звонят на колокольне звонче; Молитву клир усерднее творит, ‎И пение поющих громче. Гудят колокола, дьячки поют, ‎Попы молитвы вслух читают, Чернец в слезах, в кадилах ладан жгут, ‎И свечи яркие пылают. Запел петух… и, смолкнувши, бегут ‎Враги, не совершив ловитвы; Смелей дьячки на крылосах поют, ‎Смелей попы творят молитвы. В другую ночь от свеч темнее свет, ‎И слабо теплятся кадилы, И гробовой у всех на лицах цвет, ‎Как будто встали из могилы. И снова рев, и шум, и треск у врат; ‎Грызут замок, в затворы рвутся; Как будто вихрь, как будто шумный град, ‎Как будто воды с гор несутся. Пред алтарем чернец на землю пал, ‎Священники творят поклоны, И дым от свеч туманных побежал, ‎И потемнели все иконы. Сильнее стук — звучней колокола, ‎И трепетней поющих голос: В крови их хлад, объемлет очи мгла, ‎Дрожат колена, дыбом волос. Запел петух… и прочь враги бегут, ‎Опять не совершив ловитвы; Смелей дьячки на крылосах поют, ‎Попы смелей творят молитвы. На третью ночь свечи́ едва горят; ‎И дым густой, и запах серный; Как ряд теней, попы во мгле стоят; ‎Чуть виден гроб во мраке черный. И стук у врат: как будто океан ‎Под бурею ревет и воет, Как будто степь песчаную оркан ‎Свистящими крылами роет. И звонари от страха чуть звонят, ‎И руки им служить не вольны; Час от часу страшнее гром у врат, ‎И звон слабее колокольный. Дрожа, упал чернец пред алтарем; ‎Молиться силы нет; во прахе Лежит, к земле приникнувши лицом; ‎Поднять глаза не смеет в страхе. И певчих хор, досель согласный, стал ‎Нестройным криком от смятенья: Им чудилось, что церковь зашатал ‎Как бы удар землетрясенья. Вдруг затускнел огонь во всех свечах, ‎Погасли все и закурились; И замер глас у певчих на устах, ‎Все трепетали, все крестились. И раздалось… как будто оный глас, ‎Который грянет над гробами; И храма дверь со стуком затряслась ‎И на пол рухнула с петлями. И он предстал весь в пламени очам, ‎Свирепый, мрачный, разъяренный; И вкруг него огромный божий храм ‎Казался печью раскаленной! Едва сказал: «Исчезните!» цепям — ‎Они рассылались золою; Едва рукой коснулся обручам — ‎Они истлели под рукою. И вскрылся гроб. Он к телу вопиёт: ‎«Восстань, иди вослед владыке!» И проступил от слов сих хладный нот ‎На мертвом, неподвижном лике. И тихо труп со стоном тяжким встал, ‎Покорен страшному призванью; И никогда здесь смертный не слыхал ‎Подобного тому стенанью. И ко вратам пошла она с врагом… ‎Там зрелся конь чернее ночи. Храпит и ржет и пышет он огнем, ‎И как пожар пылают очи. И на коня с добычей прянул враг; ‎И труп завыл; и быстротечно Конь полетел, взвивая дым и прах; ‎И слух об ней пропал навечно. Никто не зрел, как с нею мчался он… ‎Лишь страшный след нашли на прахе; Лишь, внемля крик, всю ночь сквозь тяжкий сон ‎Младенцы вздрагивали в страхе.