1 Милостивый государь Василий Львович и ваше сиятельство князь Петр Андреевич! Вот прямо одолжили, Друзья! вы и меня писать стихи взманили. Посланья ваши — в добрый час сказать, В худой же помолчать — Прекрасные; и вам их грации внушили. Но вы желаете херов, И я хоть тысячу начеркать их готов, Но только с тем, чтобы в зоилы И самозванцы-судии Меня не завели мои Перо, бумага и чернилы. Послушай, Пушкин-друг, твой слог отменно чист; Грамматика тебя угодником считает, И никогда твой вкус не ковыляет. Но кажется, что ты подчас многоречист, Что стихотворный жар твой мог бы быть живее, А выражения короче и сильнее; Еще же есть и то, что ты, мой друг, подчас Предмет свой забываешь! Твое «посланье» в том живой пример для нас. В начале ты завистникам пеняешь: «Зоилы жить нам не дают!- Так пишешь ты.- При них немеет дарованье, От их гонения один певцу приют — Молчанье!» Потом ты говоришь: «И я любил писать; Против нелепости глупцов вооружался; Но гений мой и гнев напрасно истощался: Не мог безумцев я унять! Скорее бороды их оды вырастают, И бритву критики лишь только притупляют, Итак, пришлось молчать!» Теперь скажи ж мне, что причиною молчанья Должно быть для певца? Гоненье ль зависти? Или иносказанья, Иль оды пачкунов без смысла, без конца?.. Но тут и все погрешности посланья; На нем лишь пятнышко одно, А не пятно. Рассказ твой очень мил: он, кстати, легок, ясен! Конец прекрасен! Воображение мое он так кольнул, Что я, перед собой уж всех вас видя в сборе, Разинул рот, чтобы в гремящем вашем хоре Веселию кричать: ура! и протянул Уж руку, не найду ль волшебного бокала. Но, ах! моя рука поймала Лишь Друга юности и всяких лет! А вас, моих друзей, вина и счастья, нет!.. Теперь ты, Вяземский, бесценный мой поэт, Перед судилище явись с твоим «посланьем». Мой друг, твои стихи блистают дарованьем, Как дневный свет. Характер в слоге твой есть точность выраженья, Искусство — простоту с убранством соглашать, Что должно в двух словах, то в двух словах сказать И красками воображенья Простую мысль для чувства рисовать! К чему ж тебя твой дар влечет, еще не знаю, Но уверяю, Что Фебова печать на всех твоих стихах! Ты в песне с легкостью порхаешь на цветах, Ты Рифмина убить способен эпиграммой, Но и высокое тебе не высоко, Воображение с тобою не упрямо, И для тебя летать за ним легко По высотам и по лугам Парнаса. Пиши! тогда скажу точней, какой твой род; Но сомневаюся, чтоб лень, хромой урод, Которая живет не для веков, для часа, Тебе за «песенку» перелететь дала, А много, много за «посланье». Но кстати о посланье; О нем ведь, помнится, вначале речь была. Послание твое — малютка, но прекрасно, И все в нем коротко, да ясно. «У каждого свой вкус, свой суд и голос свой!»- Прелестный стих и точно твой. «Язык их — брань; искусство — Пристрастьем заглушать священной правды чувство; А демон зависти — их мрачный Аполлон!» Вот сила с точностью и скромной простотою! Последний стих — огонь; над трепетной толпою Глупцов, как метеор, ужасно светит он! Но, друг, не правда ли, что здесь твое потомство Не к смыслу привело, а к рифме вероломство! Скажи, кто этому словцу отец и мать? Известно: девственная вера И буйственный глагол — ломать. Смотри же, ни в одних стихах твоих примера Такой ошибки нет. Вопрос: О ком ты говоришь в посланье? О глупых судиях, которых толкованье Лишь косо потому, что их рассудок кос. Где ж вероломство тут? Оно лишь там бывает, Где на доверенность прекрасныя души Предательством злодей коварный отвечает. Хоть тысячу зоил пасквилей напиши, Не вероломным свет хулителя признает, Но злым завистником иль попросту глупцом. Позволь же заклеймить хером Твое мне вероломство. «Не трогай! (ты кричишь) я вижу, ты хитрец; Ты в этой тяжбе сам судья и сам истец; Ты из моих стихов потомство В свои стихи отмежевал, А в утверждение из Фебова закона Еще и добрую статейку приискал! Не тронь! иль к самому престолу Аполлона Я с апелляцией пойду И вмиг с тобой процесс за рифму заведу!» Мой друг, не горячись, отдай мне вероломство; Грабитель ты, не я; И ум — правдивый судия, Не на твое, а на мое потомство Ему быть рифмой дал приказ, А Феб уж подписал и именной указ. Поверь, я стою не укора, А похвалы. Вот доказательство: «Как волны от скалы, Оно несется вспять!»- такой стишок умора. А следующий стих, блистательный на взгляд: «Что век зоила — день! век гения — потомство!» Есть лишь бессмыслицы обманчивый наряд, Есть настоящее рассудка вероломство! Сначала обольстил и мой рассудок он; Но… с нами буди Аполлон! И словом, как глупец надменный, На высоту честей Фортуной вознесенный, Забыв свой низкий род, Дивит других глупцов богатством и чинами, Так точно этот стих-урод Дивит невежество парадными словами; Но мигом может вкус обманщика сразить, Сказав рассудку в подтвержденье: «Нельзя потомству веком быть!» Но станется и то, что и мое решенье Своим «быть по сему» Скрепить бог Пинда не решится; Да, признаюсь, и сам я рад бы ошибиться: Люблю я этот стих наперекор уму. Еще одно пустое замечанье: «Укрывшихся веков»- нам укрываться страх Велит; а страха нет в веках. Итак, «укрывшихся»- в изгнанье; «Не ведает врагов»- не знает о врагах — Так точность строгая писать повелевает, И муза точности закон принять должна, Но лучше самого спроси Карамзина: Кого не ведает или о ком не знает, То самой точности точней он должен знать. Вот все, что о твоем посланье, Прелестный мой поэт, я мог тебе сказать. Чур, не пенять на доброе желанье; Когда ж ошибся я, беды в ошибке нет; При этой критике есть и ответ: Прочти и сделай замечанье. А в заключение обоим вам совет: «Когда завистников свести с ума хотите И вытащить глупцов из тьмы на белый свет — Пишите!»